Куцая доброта

Из письма И. Руденко, ветерана труда, г. Тула

Не знаю, сумею ли я ответить на все Ваши вопросы, уважаемый товарищ Руденко, но постараюсь. Если не смогу сам, посоветуюсь с моими добрыми знакомыми.

Итак, речь пойдет о так называемых «трудных подростках». Беру этот термин в кавычки, потому что он широко распространен, но не совсем точен. Каждый ребенок по-своему труден, сложен, а если рассматривать слово «трудный» в другом смысле, то в воспитанного ребенка труда вложено не меньше (даже наверняка больше), чем в невоспитанного. Но все же будем пользоваться общепри­нятым термином.

Сколько встретил я этих «трудных» за свою не столь уж долгую деятельность в школе? Сотня вполне наберется. Хотя помнятся, конечно же, только наиболее яркие личности. Первый год работы. В моем 8 «Б», куда меня назначили классным руководителем, их было 22 из 36. В только что открывшуюся школу постарались сплавить из других то, «что нам негоже». Тогдато мы и развернули работу с ними. Документацию на каждого заводили. Но возможно ли вести документацию сразу на 22 человека? Ведь еще масса других обязанностей есть у начинающего учителя, к тому же классного руководителя! Завуч успокоила: предложила учитывать лишь тех, кто стоит на учете в инспекции по делам несовершеннолетних.

Но разве только они доставляют нам наибольшие волнения? Одни попались: взрывали гильзы на железной дороге, били стекла в будках телефонов-автоматов, вы­тряхивали из малышни гривенники. А сколько таких, кто еще не попался? И разве не «трудные» те, кто в восьмом классе забыл или вообще не знает таблицы умножения?! А те, кто поначалу срывал почти каждый мой урок невинной игрой на детской гармошке, изображая крокодила Гену, — они не «трудные»?! Да они же, хотелось крикнуть мне, вредители самые настоящие! Каждый день вредят и себе и другим.

Но сколько я ни метался, вызывая родителей в школу, взывая к совести учеников, выставляя, выгоняя наиболее надоевших за дверь, ничто не помогало. Все шло своим путем. И наша школа сплавила в «большую жизнь» злополучный 8 «Б», как за год до этого его сплавили нам.

«Трудный» — емкое слово. А сколько эмоций скрыто за этим словом! Часто кажется, что характеристика подростка 14 – 15 лет вся написана на его лице, порой очень открытом и доверчивом. Вследствие детской наивности такие ребята ничего не скрывают и, не желая замечать в себе ни белых, ни черных пятен, готовы раскрыться перед кем угодно. Но есть и другие. Достаточно взгля­нуть в глаза парня, и ясно: не подступись! А подступаться надо…

Мы говорим: солдатами не рождаются. Но ведь и «трудными» тоже не рождаются. И не рождаются вдруг, как это может показаться из истории Максима. Любой здоровый ребенок доверчиво тянется к нам, взрослым. А мы? Мы стараемся ответить тем же, помочь еще во многом беспомощному существу. Но как же тогда становятся «трудными»? Откуда они берутся?

Вот об этом мне очень хотелось поговорить с одним из самых «трудных» в нашей школе — Юркой Ростановым, о котором наслышана инспекция по делам несовер­шеннолетних нашего района и у которого только по одному предмету четверка в четверти — по-моему…

Он ходил за мной по пятам три дня — то с Жориком, то с Костиком, — после того как я однажды как бы невзначай обронил, что хочу поговорить о его житье-бытье. Мне все не хватало времени посидеть и поговорить с ним как следует. К тому же я боялся: а вдруг разговора не получится? Но сегодня он с Костиком прождал меня целых 45 минут (у них было пять уроков, а у меня шесть).

И вот после звонка мы расположились в кабинете литературы, где можно было свободно и без помех потол­ковать по душам. Мне хотелось узнать: когда же он, этот Юрка, стал «трудным», когда он сам осознал себя таковым? В лоб спросить боязно — не поймет. Я начал издалека:
— Юра, а что ты помнишь из своего раннего дошкольного детства? Расскажи первое, что вспомнишь.
(Мне всегда казалось, что именно те, первые события детства, врезавшиеся в память, накладывают неизгладимый отпечаток на наш характер.)
— Как из детского сада бегал… — начинает вспоминать Юрка. — Я четыре раза бегал… Однажды воспитательница на мороз выставила. Это она так наказывала тех, кто спать не хотел днем… Выставила меня на крыльцо в пальто и в «чешках» и говорит: «Стой здесь!» — а я закричал: «Пап! Пап!» (Отец у меня в том же детсаде плотником подрабатывал.) Она пошла посмотреть, где отец, я и драпанул домой! Только «чешки» сверкали! Она — за мной. А дом у нас рядом. Я — в подъезд и прямо на третий этаж, к себе в комнату…
— Как же ты в квартиру попал? — проверяю я рассказчика.
— А мать дома была. Она открыла, и я тут же за дверь спрятался, кричу: «Ма, не открывай!» А воспитательница звонит часто-часто… А потом отец к ней ходил разбираться… Я уже не помню, чем в тот раз дело кон­чилось.
— Мы с Гошей тоже бегали, — проявил солидарность Костик. — Воспиталки плохие были. Меня как-то в санаторий отправили, тут недалеко. Хороший санаторий: кормят ничего, гуляешь. А вот воспиталки плохие.
— Я бы вам еще рассказал, — вновь вступает Юрка. — Но не сейчас. Потом как-нибудь. А то этот раззвонит… — кивает головой на Костика.

Костик явно обижается:
— Я?! Да много ты знаешь!
— Ладно, Юр, — вмешиваюсь я, — не хочешь — не рассказывай. Мы же договорились по-честному.

Юрка молчит. Но, может быть, и не стоит молчать, раз уж все по-честному?
— Я тоже в этом санатории был. Так мне однажды воспитательница… — Юрка замялся. — В общем, описался я, а она мне простыню на голову накрутила, как чалму, что-бы я этого не делал больше.
— И со мной то же самое было, — снова подключился Костик.
— Ну вот вы и связаны одной тайной!— вынужден был улыбнуться я.

«Взрослый человек является для дошкольника постоянным притягательным центром, вокруг которого строится его жизнь. Это порождает у ребенка потребность участвовать в жизни взрослых, действовать по их образцу. При этом ему хочется воспроизводить не только отдельные действия взрослого человека, но подражать всем сложным формам его деятельности, поступкам, взаимоотношениям с другими людьми, всему образу жизни…» — прочитал я недавно в одной педагогической брошюре. Интересно, что бы сказали, прочитав эти строчки, те воспитательницы? И слышали ли они вообще что-нибудь о проблеме «трудных» подростков?

Чего они хотели? Думали ли они, что будет с Юркой, с Костиком дальше: не в пять, а в пятнадцать-шестнадцать лет? Вряд ли. Им просто хотелось, что-бы у них в группе был полный порядок. Каждому хочется, что-бы в его работе был полный порядок. И начальству при обходе тоже понравится: все дети спят, простынки у всех чи­стые. (Хотя насчет чистых простынок я не уверен. Страх может затормозить реакцию ребенка только на время, а потом… потом на почве страха может развиться хрони­ческое заболевание.)

Я думаю, что воспитательницам просто хотелось добиться «правильного поведения» ребят побыстрее, но добивались они желаемого с позиции силы.

Как часто мы, взрослые, «не ведаем, что творим»… Ведь воздействие на ребенка с позиции силы не лечит, а уродует его душу. Об этом еще 50 лет назад преду­преждал выдающийся педагог Януш Корчак: «…какими обычными, невинными кажутся нам наши шлепки, волочения ребенка за руку… Чувство слабости вызывает почтение к силе: каждый, уже не только взрослый, но и ребенок постарше, посильнее может выразить в грубой форме неудовольствие, подкрепить требование силой, заставить слушаться, может безнаказанно обидеть. Мы учим на собственном примере пренебрежительно относиться к тому, кто слабее. Плохая наука, мрачное предзнаменование».

Вот это «предзнаменование» уже в пять лет повисло над Юркой и Костиком. Уже в пять-шесть лет начали они свой путь «трудных». Их совсем юные, неустойчивые личности, столкнувшись с миром недобрых взрослых, уже тогда начали относиться к этому миру с недоверием.
— Раз уж мы предались воспоминаниям, — продолжил я разговор, — вспомните, а в школу вам хотелось идти?
— Еще бы! — хором ответили мои собеседники.
— Меня читать научили в подготовительной группе! — радостно сообщил Костик.
— Как?! До школы еще?! — удивился я, зная, что Еремин читает, может быть, чуть лучше, чем по складам. — А я думал, ты этому только в школе научился…
— А я тоже! — не желал отставать от приятеля Юрка. — Сначала мать книжки читала, а потом я сам начал и считать тоже до школы научился.

Эти слова не были для меня неожиданностью. Ростанов много читает самых разных книг, но вот учиться… Это ему не по душе.

— А когда вам учиться надоело?
— Да в первом же классе. — Тема эта для восьмиклассника Ростанова была уже, видно, далеким воспоминанием. — Помню, написал все очень старательно, красиво. Ну, думаю, обязательно должен пятерку получить. А тетрадка чуть запачканная была — учительница и поставила четыре. Вот тогда я и решил больше не стараться. А потом пошло… Вот вы кому двойку скорее поставите: мне, двоечнику, или какой-нибудь отличнице? Ее-то, даже если она не выучит урок, вы пожалеете, скажете: «Подучишь», — а Ростанову точно влепите пару. А мне после этого совсем делать ничего не хочется. А тут еще Вадька: «Смотрите — отличником захотел стать!» Ну и бросаешь все…
— А мне учиться в четвертом классе надоело, — вставил Костик.
— Почему?
— Не знаю, до третьего все нормально было, даже по математике четыре, а потом надоело…
Я не могу точно сказать, почему Еремину надоело учиться после третьего класса. Может быть, потому, что в четвертом классе вместо двух учителей стало сразу восемь? А может, потому, что отец начал пить беспробудно? Вообще пятнадцатилетняя жизнь Кости — хрестоматийный пример того, как подросток становится «трудным». Как и в случае с Максимом, мать развелась с отцом, когда Еремину было два года, а сестре — десять. Но отец до сих пор живет с ними в двухкомнатной квартире. В одной комнате — Костик, мать, сестра с мужем и ребенком, в другой — отец-алкоголик, который часто устраивает скандалы до драк с вмешательством милиции. Какие уж тут уроки! Жизнь Костика типично трудная. Улица — его дом. Но, может быть, и Максима тянут туда же, потому что там он находит радость общения, уважительное отношение к себе со стороны «дружков»? Они-то его не забывают в отличие от матери, которая за вполне понятными многочисленными заботами все же наверняка мало уделяла внимания сыну. Внимания не материального, вещевого, а духовного.

Но Юрка? С отцом все в порядке. Ну, может, когда и даст подзатыльник («за дело»). Но Юрка пришел в школу не только подготовленным по математике, но и с ожиданием возможной обиды и насилия со стороны взрослых.
— Юра, — продолжаю расспрашивать, — а кто такой Вадька?
— Да вы его знаете — Однобоков. Он в прошлом году школу кончил. У нас с Вадькой все было… Про драку между Дядьковом и Авиамоторной слышали? Это все с нас началось! Пришли эти, с Авиамоторной, на стройку, сидят на плитах, курят, ругаются — выставляются, в общем. Один что-то сказал. Вадик — к нему, а я сзади подсел. Ну и лихо же этот через меня с панелей летел!
А потом… — Юркины глаза загораются, речь становится сбивчивой (есть что вспомнить!). — А потом наши и ихние в овраге встретились. Что было! Мы настоящее сраже­ние устроили. Впереди пацаны — из рогаток гайками стреляют, за ними мы с кирпичами. Тем ребятам здорово досталось! Правда, и одному нашему кирпичом голову проломили… Ну, когда милиция и дружинники приехали, все бросились кто куда, а я, как обычно, в канализацию. Ребята за мной, а за ними милиционер. Я под люк залез, а ребята дальше побежали, и милиционер за ними. А я обратно… Это нас прохожие заложили, а то бы мы этим, с Авиамоторной, показали!
— А может, прохожие вас спасли? Дело-то чуть до убийства не дошло…
— Может быть, — соглашается Юрка.
— А сколько у тебя приводов в милицию было?
— Три, — спокойно, но не без гордости отвечает Ростанов.
— За что?
— Да ерунда! С Сережкой Лыковым картошкой кидались с балкона. Ну, я одной старушке и засветил, случайно. Тут какой-то мужик прибежал, в дверь ломиться стал. Я, конечно, закрылся и не пускаю. А он в милицию позвонил…

О подобных «приключениях» Юрка может рассказывать долго. Так, я уже знал, что они с Лыковым однажды пускали «подбитые самолеты» (то есть подожженных бумажных голубей) и… подожгли какую-то рухлядь на балконе второго этажа. Пожар затушили. А Ростанов и Лыков «заработали» еще по одному приводу.

Вот так шло становление Юркиной личности. Уродливое, однобокое, но становление. Становление, при котором главным принципом стал поиск «приключений»-развлечений, а в них — никому и ни в чем не уступать. Стоять на своем. На той самой позиции силы, к которой его приучали, может, невольно, еще в детском саду, да и потом только с нею он сталкивался в результате своих проделок.

Однако так ли однобок Юрка? Да, он любит провести время лихо. Но может и книжку почитать. (Сказалось благотворно раннее обучение чтению.) Сколько он перечитал фантастики, книг о войне! Записан в трех библиотеках. Ему хочется разнообразной жизни. Романтики хочется. Может, он потому и записывался во все секции, которые существовали в округе: и плаваньем занимался, и настольным теннисом, и баскетболом, и дзюдо… Где-то задерживался на полгода, год, где-то и двух месяцев не побыл, в одном виде спорта оказался бесперспективным, из другого сам ушел. На постоянные, порой однообраз­ные тренировки терпения не хватало… А что же школа?
— Слушайте, а что вам не нравится в школе?
— Скучно, — отвечает первым Ростанов. — И учителя придираются. Да вот хоть трудовик наш — Владимир Иванович, ох и вредный мужик. Гвоздик вот такусенький в верстак забьешь — раскричится!.. А потом еще и на родительском собрании скажет, что ты десять гвоздей забил! Или станок… Забудешься, переключишь на скорости, так он такой крик поднимет! А сам станет работать и тоже на скорости переключает. Я ему сказал как-то об этом, а он: «Это я с тобой замучился — вот и забылся!» Ему, значит, можно забыться, а мне нельзя…
— Или француженка, — вставил свое слово Костик. — Ее у нас в классе никто не любит. Несправедливая… Вот Гошка один раз выпил, — тут Костик, мягко говоря, ошибается: Гоша выпивал уже не один раз. — Так она такого напела родителям на собрании. Даже братьев Липкиных приплела, а они вообще не пьют. И ребята отличные. Скажете, нет?

Я согласен, братья Липкины — отличные ребята. Это сейчас. А совсем недавно я их тоже числил в разряде потенциальных правонарушителей. Но однажды в овраге, недалеко от школы, я случайно увидел настоящее средневековое сражение, разыгранное по всем правилам военного искусства, с соблюдением техники безопасности. На вооружении у отрядов были и мечи, и копья, и щиты, и даже латы! А на возвышении стояли арбитры и определяли, кто убит, а кто ранен. Эта игра почти ничем не отличалась от маневров. Заинтересовавшись, я узнал от ребят, что «сражения» идут уже пять лет, а придумали их братья Липкины. Придумали они и другую игру — в солдатики. Но какие! Ребята сами терпеливо изготавливали из проволоки и пластилина целые отряды бойцов: от воинов Петра I до красноармейцев, а еще наполеоновских драгун, итальянских гренадеров, немецких кирасир, стреляющие мини-пушки разных калибров. Благодаря братьям многие ребята увлеклись военной историей… Но в школе Липкины проявляли себя чаще всего как неуспевающие, перебивающиеся с двойки на тройку, даже по истории. К учителям относились очень настороженно, недоверчиво. И если бы не этот случай, то не поменялось бы и мое стереотипное представление о них. Но вернемся к монологу Костика.
— Француженка наша, что ни случись, обязательно все матери расскажет и ославит по всему Дядькову! Ее не только моя мать, а и Глотова, и Волкова, и все другие ненавидят. И на собрания к ней идти не хотят, потому что она про всех только одни гадости рассказывает.
— Вот зачем взрослые так делают?! — пытается с моей помощью решить мучительный для обоих вопрос Юрка.

«А может, вы преувеличиваете?» — хотелось в ответ спросить мне. Но не спросил. Промолчал. Наверное, важ­нее узнать их субъективное восприятие нашего взрослого мира, на который они реагируют тоже субъективно, по-своему.

Я знаю «трудовика» и «француженку». Это опытные учителя со стажем лет по двадцать пять у каждого. Мастерские Владимира Ивановича считаются образцовыми в нашей районе, и он ими заслуженно гордится. У Инны Павловны в классе постоянно 10—12 «хорошистов». И «процент качества успеваемости» по французскому у нас в школе весьма высок. Инну Павловну часто ставят пример другим учителям. И наверняка оба педагог своими замечаниями стремятся достичь того, что-бы «все было хорошо».

Но и обиду ребят я не могу отмести с порога. Не могу, как не могу отмести «воспиталку» из детского сада.
— А зачем они родителей доводят?! — Юрка идет в атаку дальше. — Видят, что мать чуть не плачет, а все наговаривают и наговаривают! Мать придет домой — и сразу на диван плакать. А отец за ремень! И пошло-поехало…

Юрка живет во вполне благополучной и обеспеченной семье. Мать, проработав медсестрой в рентгенкабинете, ушла в 45 на пенсию. Старший брат с отцом, работающим еще и по совместительству, вполне обеспечивают семью. Но вот беда: обгоняет дурная слава Юрку и Костика, приучает ждать от них только плохого. И воздействуют на них чаще всего так же: жалобы, замечания в дневник. И родители почти не ожидают хорошего.

Помню напряженные глаза матери Ростанова, когда она, вызванная в очередной раз в школу, подошла ко мне, вернее, ее подвел Юрка. Он ждал похвалы от меня и дождался. Он действительно стал гораздо лучше заниматься по моему предмету. Может быть, потому, что после открытия для себя братьев Липкиных я стал меньше обращать внимания на его шутки и комментарии? Может, Юрка почувствовал немножечко больше доброты, внимания, снисходительности? Не случайно же он подарил мне книжку — не к празднику, а просто так, подошел и подарил. На доброту ему тоже хотелось ответить добротой.
— Слушайте, друзья, ну а хоть что-то вам нравится в школе? — надеясь на мажорное завершение нашего разговора, спрашиваю я.
— На уроках? — уточняет Костик.
— На уроках, и не только…
— У нас учительница математики была — Галина Евсеевна, помните? Так она на контрольной музыку включала. А больше ничего хорошего, — со вздохом говорит Костик.
— Так уж и ничего? — не унимаюсь я.
— Почему? — поддерживает мои устремления Юрка. — У Анны Владимировны интересно на литературе: мы прочитанные книжки обсуждаем, спорим…
— Да, Анна Владимировна это умеет, — соглашаюсь я. — Но не на каждом уроке такое возможно — программа ведь… Все надо пройти от А до Я, а если еще проболеешь недели две, так вообще в цейтноте окажешься…
— Это верно, — соглашается Юрка.
— Ну, хорошо. А еще что-нибудь интересно вам в школе?
— Театр.
— Какой театр?
— А помните, Анна Владимировна с нами «Корчагина» ставила! Мы еще в ЖЭКе выступали…
— Во, точно. Театр — это здорово, — подтверждает Костик.

Я, конечно же, помню ту инсценировку. Мне, воспитанному на лучших традициях художественной самодеятельности, виделась тогда лишь слабая постановка на скорую руку. Теперь я понимаю, что в ней таилось нечто более важное, более существенное, нежели просто игра «в театр».

У Анны Владимировны один сын-семиклассник, любящий муж-помощник, домашних забот не так уж и много. И она вдохновенно работает, не считаясь со временем, ради Юрки и Костика, и многих других. Она стала для них пусть небольшой, но опорой в мире взрослых, растопив ледок недоверия.

Мажорный аккорд, которого я ждал, все же прозвучал!

Мы еще долго говорили. Я спросил их о будущем. Оказалось, они мечтают, и даже серьезно. Ростанов хочет стать водителем-испытателем или работать шофером в «Совавтотрансе». Еремин — электриком в поезде дальнего следования.
— Мир посмотреть хочется! — Признался он. Вот тут-то и я не обошелся без нравоучений. Спросил прямо; что они вынесут из школы? Уроки они перестали готовить еще года три назад, знаний систематических ни по физике, ни по математике у них нет… Но Костик, вздохнув, сказал:
— И все-таки… В детском саду в школу хотелось, а в школе из школы хочется…

Но сегодня им из школы не хотелось. И мы продолжали разговор, только теперь чаще они спрашивали меня — о международном положении, о неопознанных летающих объектах, за какую футбольную команду болею и почему… Их многое интересует и волнует.

В окна школы смотрели ранние зимние сумерки. Пора было расходиться.
— А у вас свободный день есть? — неожиданно спросил Костик.
— Нет. Сейчас нет, раньше был… — ответил я, не понимая к чему это он.
— Жаль, — вздохнул Костик, переглянувшись с Юркой.
— Мы вас в кино пригласить хотели, — пояснил тот.
— Ну, в кино мы с вами обязательно сходим, выберем время…

Вечером я, как всегда, спешил домой. Пробовал читать в переполненном автобусе. Но из головы не выходили Юрка и Костик и люди, которые оставили следок в их пятнадцатилетней жизни: «воспиталки», Владимир Иванович, Инна Павловна, Анна Владимировна с ее театром, «мужик», пожалевший старушку ко время картофельной битвы. Сколько нас, званых и незваных воспитателей, прошло через формирующееся представление ребят о мире, о его законах и ценностях. Мне не хотелось бы делить нас на категории, писать через точку с запятой. Все мы прошли, так или иначе, но все. И вообще все мы добрые люди, во всяком случае хотим такими быть… Но получается ли?

Доброта в воспитании — не прихоть. Не может она быть и довеском к душевному комфорту. Нет и не может быть доброты на пять минут, доброты походя, доброты без перспективы.

Мы, взрослые, очень часто торопимся, спешим. Нам, вольным или невольным педагогам, с дипломом и без него, хочется видеть результаты своих воспитательских усилий, видеть немедленно. Мы даже пытаемся оценить иx в цифрах «охваченных», в «процентах качества успевающих», в количестве сделанных замечаний. Именно вот такая наша куцая педагогика, куцая доброта оборачиваются против нас самих: Юркам, Костикам, Максимкам просто хочется бежать от нас.

Что-то, конечно, можно объяснить, в чем-то понять. Да, мы устаем, мы перегружены, мы тоже люди, а не боги… После разговора с Юркой и Костиком все чаще и чаще стали вспоминаться врезавшиеся в память со школьной скамьи слова Л. Н. Толстого о том, что лучше ничего не делать, чем делать плохо, делать во зло. Педагогика — та область, где эффективность и качество не определяются скоростью обработки детали. «Испорченная заготовка» — подросток — хотим мы или не хотим, уже сама шагает в большую жизнь и уже сама формирует новые «заготовки».

Даже руководствуясь добрыми побуждениями, как часто мы забываем, что растить-то мы призваны друзей своих, а не врагов. Борьба, война способны разрушить, но созидать можно лишь в мире — прописная истина. Подтверждаем ли мы эту истину делами своими?

Глубоко и верно сказал Василий Александрович Сухомлинский: «Путь к сердцу ребенка пролегает не через чистую, ровную тропинку, на которой заботливая рука педагога только то и делает, что искореняет сорняки-пороки, а через тучное поле, на котором развиваются ростки моральных достоинств… Пороки искореняются сами по себе, уходят незаметно для ребенка, и уничтожение их не сопровождается никакими болезненными явлениями, если их вытесняет бурная поросль достоинств».

Что же это такое — «тучное поле»? Как мы готовим его?

Наверное, это такая обстановка в семье, в школе, на производстве, где наши Юрки и Максимки могут разносторонне проявить себя, поверить в свои силы, в свою человечность. (Как это было с театром Анны Владимировны.) Наши уроки и наши кружки, спортсекции и мастерские, ребячье самоуправление и педагогическое внимание к «трудным» нужны как раз для того, что-бы зажегся огонек уверенности в подрастающем человеке.

И Вы, уважаемый товарищ Руденко, если Вы действительно заинтересованы в судьбе Максима, не ограничьтесь эпизодическим вмешательством, нотацией, а вместе с его матерью и школой начните готовить «тучное поле». Постарайтесь не выпячивать и без того известные недостатки Максима, а поищите и, я уверен, найдете «ростки достоинств», которые далеко не сразу, но дадут свои плоды.