Я часто удивляюсь судьбе, которая меня, имевшего прекрасную рекомендацию для поступления в аспирантуру, умудрилась забросить в школу. Правда, не так давно я узнал, что мой дед был школьным учителем литературы. Но деда-то я и в глаза никогда не видел!
Помню, накануне выпускных экзаменов учительница литературы Татьяна Львовна объявила мне, как приговор: «Из тебя получится либо посредственный артист, либо хороший инженер, либо отличный учитель – выбирай». Выбрал я посредственного артиста с надеждой, что все-таки одолею предрекаемую посредственность. У артиста, даже посредственного, наивно думал я, зрительный зал на тысячу мест, да еще кино, телевидение… в общем, слово его далеко слышно. А у учителя что? Полтораста-двести учеников, да и все ли они внемлют твоим словам так, как словам артиста? Я рвался в театральный, но судьба – в лице различных приемных комиссий – дальше второго тура в храм искусства не пустила. Пришлось подумать о «синице в руках», и я подал документы в пединститут. Признаюсь, что, уже оканчивая его, не очень-то стремился в учителя, тем более что рекомендация в аспирантуру указывала на другой путь, мимо школы, надо было только немножко подождать. Так бы оно, наверное, и случилось, если бы не тесть, сурово заметивший мне, ожидавшему «подходящего места»: «Зря тебя, что ли, государство пять лет учило? Иди-ка, отработай сначала диплом, да и о семье подумай, у тебя сын растет – нечего болтаться между небом и землей!»
Случайно проезжая в своем микрорайоне мимо новенькой, еще не отделанной до конца школы, мечтательно подумал: «Хорошо бы попасть в эту школу: чистая, светлая, прямо с иголочки!» Судьба услышала мою просьбу и в лице инспектора роно по кадрам направила в начале августа в эту самую школу-новостройку. В ней было все, о чем только может мечтать начинающий педагог. Был новый, молодой коллектив, были только что покрашенные, еще голые стены, которые предстояло оборудовать стендами, были в стенах и ниши, в которых надо было соорудить шкафы из, бракованных досок, а потом заполнить эти шкафы книгами, картами, таблицами и диафильмами, привезенными с большими хлопотами из разных концов города. Радовали новенькие, еще не разрисованные столы-парты, которые пришлось поднимать в кабинет истории на собственном горбу, радовал еще незамызганный светло-желтый линолеум на полу, который потом вместе с ребятами приходилось отскабливать через каждые три-четыре недели. В общем, все было новым и непривычным, ко всему надо было еще приложить свои руки, силы и выдумку, хотя в пединституте нам об этом никто и никогда не говорил.
Не говорили нам, студентам, почему-то и о том, как можно быстро, всего за полчаса, проверить тридцать семь дневников; как провести в классе генеральную уборку, если половина назначенных учеников не пожелала на нее явиться, а другая не умеет толком даже надеть тряпку на швабру; как объяснить Вове Зайцеву романтизм Делакруа в картине «Свобода на баррикадах», если он и в седьмом классе не твердо знает грамматику за пятый класс; как втолковать «руководящему» отцу, что он должен хоть изредка вспоминать о своих детях и при этом не хвататься за ремень; как приучить себя не оставлять классный журнал в кабинете, сопровождая ребят в столовую, и как охватить завтраками все сто процентов учащихся, если девочки отказываются есть пшенную кашу… Все это, словно Америку, приходилось открывать заново. Открывать и смотреть на радости и трудности школы теперь уже глазами учителя.
Это было сложно, но, как мне сейчас кажется, эти сложности были промежуточными. Чтобы их преодолеть, мало видеть школу глазами учителя. Надо одновременно приучать себя видеть ее и себя в ней глазами учеников. Иначе ты будешь только числиться учителем, и, даже получая грамоты РОНО и ГОРОНО, останешься учителем без учеников, урокодателем.
Да, мы учили наших первых учеников, а они учили нас. Мы – это молодые учителя, пришедшие в школу-новостройку сразу же после институтской скамьи. Нас было много – девять человек из сорока! Мы горели желанием передать все доброе и светлое, чему научили нас. Но далеко не все наши ученики стремились погреться у этого огня. Особенно тяжело было с восьмыми классами. Они и в других школах самые трудные, а в нашей особенно – новостройка. Ведь школы района поделились с только что открывшейся, закладывающей традиции, на которых ей потом стоять и стоять, далеко не лучшими учениками. Особенно тяжело было идти на урок в восьмой класс после урока в четвертом. Там после каждого вопроса взлетал лес рук, а здесь в лучшем случае летали записочки. Чуть ли не каждый день начинался с выговора директора, потому что дежурные 8 «Б», где я был классным руководителем, в очередной раз оставляли кабинет истории неубранным. И тогда я пробовал усовестить моих «бешников»: сам брался за швабру и подметал весь класс – не помогало, но временно спасало от гнева начальства.